«Выбор Бродского».
Цикл лекций Павла Котляра о великих
поэтах ХХ века

Крупнейший поэт, творивший на новогреческом языке, Константинос Кавафис (1863−1933) лишь после смерти был признан великим. Поздно начав писать стихи и не стремясь к публичности, Кавафис прожил жизнь обычного горожанина в египетской Александрии. Его поэтический голос отличают спокойная интонация античной мудрости, пронзающая время, отказ от сложной образности и пышных метафор. Эта ясность мысли в разговоре о человеческой судьбе в потоке истории роднит Кавафиса с Бродским.

«Единственное имеющееся в распоряжении человека средство, чтобы справляться с временем, есть память; именно его исключительная, чувственно-историческая память создает своеобразие Кавафиса» (Иосиф Бродский).

Бездумно и без капли сожаленья
гигантские вокруг меня воздвигли стены.
И вот теперь терзаюсь в заточенье,
подавленный ужасной переменой
судьбы, которая меня к свершениям звала.
Как мог я наслаждаться тишиною мнимой
и не заметил стену, что росла!
От мира отгорожен я неслышно и незримо.

Константинос Кавафис. «Стены»; пер. с греч. С. Ильинской

Итальянский поэт Эудженио Монтале (1896−1981) получил Нобелевскую премию «за выдающиеся достижения в поэзии, обозначенные огромной проникновенностью и освещением правдивого, без иллюзий, взгляда на жизнь». Формулировка напоминает обоснование вручения премии Бродскому («за всеобъемлющее творчество, пропитанное ясностью мысли и страстностью поэзии»), посвятившему Монтале эссе «В тени Данте».

Сдержанный тон, герметичность поэтического мира, будто бы спокойный взгляд внутрь себя — все это не противоречит глубоким чувствам, вложенным Монтале в стихи. Почитаем его лирику, обсудим развитие итальянской литературы в условиях режима Муссолини и разберемся в том, как говорить с жизнью на равных.

«Отсюда чрезвычайно личный тон стихотворений: в их метрике и выборе детали. Этот голос говорящего — часто бормочущего — про себя вообще является наиболее яркой особенностью поэзии Монтале» (Иосиф Бродский).

Зло за свою держалось непреложность:
то вдруг ручей, задушенный до хрипа,
то выброшенная на берег рыба,
то мертвый лист, то загнанная лошадь.
Добра не знал я, не считая чуда,
являемого как бы ненароком
то в сонной статуе, то в облаке далеком,
то в птице, звавшей улететь отсюда.

Эудженио Монтале; пер. с ит. Е. Солоновича

Уистен Хью Оден (1907−1973) был оксфордским эрудитом, свободно сшивающим античность, Библию и Шекспира в единую ткань сложной поэзии. Это привлекало самоучку Бродского, желавшего вобрать в собственное творчество мировую культуру, без границ и клише. Предисловие Одена к сборнику своих стихов Бродский называл наградой более волнующей, чем Нобелевская премия.

Рассмотрим историю знакомства Одена и Бродского (заочного и затем личного), сравним их подход к чтению лекций и взгляды на ХХ век. Попытаемся понять, какие черты творчества Одена сделали его одной из ключевых фигур в англоязычной поэзии и способна ли «тоска по мировой культуре» спасти мир.

«Его стихи врезаются в память не только из-за их красоты, а из-за их лингвистической неизбежности.

Для меня — он самый значительный поэт этого века. Я знал его лично, и это мне столь же лестно, как если бы я был знаком с кем-нибудь из бессмертных" (Иосиф Бродский).

Он был мой Север, Юг, мой Запад, мой Восток,
мой шестидневный труд, мой выходной восторг,
слова и их мотив, местоимений сплав.
Любви, считал я, нет конца. Я был неправ.
Созвездья погаси и больше не смотри
вверх. Упакуй луну и солнце разбери,
слей в чашку океан, лес чисто подмети.
Отныне ничего в них больше не найти.

Уистен Оден. «Похоронный блюз»; пер. с англ. И. Бродского; фрагмент

Строки Роберта Ли Фроста (1874−1963) известны каждому американскому школьнику. Национальный поэт США, выступавший на инаугурации Кеннеди и встречавшийся с Хрущевым, писал о природе, птицах, мотыльках, собственном фермерском опыте. Но за иллюзорной простотой пейзажных зарисовок стоит мощная философская система, бесстрашный взгляд на место человека в мире.

Вчитаемся в поэзию Фроста, узнаем подробности его визита в Советский Союз и встречи с Ахматовой в Комарово. Отдадимся ощущению экзистенциального ужаса, заложенного в описании лесных тропинок, и попробуем не согласиться с репликой Бродского («русскому человеку Фроста объяснить невозможно, совершенно невозможно»).

«В двадцать два года я впервые столкнулся с Фростом. Ко мне попали переводы его стихов — не книга, а машинописный текст, кто-то из знакомых дал почитать, тогда стихи ходили по рукам в таком виде. Я прочел и был потрясен — такой там был накал энергии, сдержанной страстности. Извечный, экзистенциальный страх, он все пронизывал. Я долго не мог прийти в себя» (Иосиф Бродский).

Прощай до весны, неокрепший мой сад!
Недобрые нам времена предстоят:
Разлука и стужа, ненастье и тьма.
Всю долгую зиму за гребнем холма
Один-одинешенек ты простоишь.
<…>
О, если б я мог тебе, сад мой, помочь
В ту темную, в ту бесконечную ночь,
Когда, онемев и почти не дыша,
Все глубже под землю уходит душа —
В своей одинокой, безмолвной борьбе…
Но что-то ведь нужно доверить Судьбе.

Роберт Фрост. «Застынь до весны»; пер. с англ. Г. Кружкова; фрагмент